***

…дерево. Оно

стояло во дворе, у глухой стены,

как арестант. Старое, сморщенное.

Безымянное.

Про себя я так и называл его: «Дерево».

Оно считалось мертвым, но когда

я прикладывал ухо, слышал,

как шелестят листья.

Все листья, что шумели на нем когда-то.

Выше дерево врастало в стену —

где находилось мое жилище.

Чужие сны пахли медом и морем.

Но сразу же забывались.

Я прожил здесь год, писал:

«Как странно вечерами одному

бродить среди классических фасадов,

как будто опрокинутых во тьму,

оглохшую от мокрых снегопадов…»

В сумерках,

когда воздух загустевает,

я различал под землей реки.

Хлопки невидимых окон.

Да и сам я казался призраком.

Сколько раз, боже мой!

по дороге в пустую квартиру,

я поднимался на Зверев мост.

Соборы, башни, купола —

лежали на дне канала, как гнезда.

Разоренные. Пустые. 

А я почему-то вспоминал дерево.

«Как оно у стены будет?

Сон показать — и тот некому».

Медленно шел обратно.

«Мы ведь, в сущности, так похожи —

говорим, а сказать ничего не можем.

Даже сны, и те смотрим чужие.

Просыпаемся — и ничего не помним». 

И тогда я увидел их.

Размером с наперсток,

в красных хоккейных шлемах,

они ходили по крыше

и громыхали задвижками,

открывая форточки созвездий.

Не город, но пятипалубный корабль

зажигал огни — и поднимался наверх.

Я видел, комья земли и глины, срываясь,

падали в сторону спальных районов.

Моллюски, водоросли, рыбы мерцали в небе,

облепив корни, —

и только темная ветка всё стучала и стучала в окна.

…Ее узор,

мелкий, как след скарабея,

сошел со стекла утром.

Ни слова я не запомнил.

Но с тех пор, как только

начинают поскрипывать звезды,

мне кажется, этот язык

утрачен не безвозвратно.

Однажды он вернется

и будет самым прозрачным

среди языков, которые

мы когда-нибудь

обретали.

 

***

невысокий мужчина в очках с бородой

на чужом языке у меня под луной

раскрывает, как рыба, немые слова,

я не сплю, ты не спишь, и гудит голова –

значит, что-то и вправду случилось со мной,

пела птичка на ветке, да стала совой,

на своем языке что-то тихо бубнит,

и летит в темноте сквозь густой алфавит






***

в зябких мечетях души бормочет

голос, который не слышно толком,

красный над городом кружит кочет

и притворяется серым волком -

сколько еще мне бойниц и башен?

улиц-ключей на крюках базара?

город ночной бородой погашен

и превращается в минотавра





***

когда не останется больше причин,

я выйду в сугробы ночного проспекта,

где плавают голые рыбы витрин

и спит молоко в треугольных пакетах, –

в начале начал, где звенит чернозем,

я буду из греков обратно в варяги,

и женщина в белом халате подъем

сыграет на серой, как небо, бумаге

***

...немногих слов на лентах языка,

но слишком неразборчива рука,

и древо опускается во тьму,

затем что непостижная уму

из тысячи невидимых ключей

сплетается во тьме среди корней

и новый намывает алфавит, —

ручей петляет, дерево горит

***

мокрый флаг на великой стене,

своры чаек срываются с неба:

я их видел когда-то во сне,

а теперь очищаю от снега,

на босфоре метель, и суда

голосят в темноте, как цыгане, —

золотую цепочку со дна

заиграли в портовом шалмане,

и бренчит она там в тишине

побелевших от снега тюрбанов

по душе, позабывшей о сне

в этой каменной роще тюльпанов

***

как долго я на белой книге спал,

и книга по слогам меня читала,

а розовый скворец вино клевал,

ему вина всегда бывает мало —

как сладко, проникая между строк,

ловить ее некнижное теченье,

пока во тьме земли копает крот,

мой город-крот, темно его значенье