Я пропела Стихи
« ‹ – › »
Кабыш Инна Александровна — поэт, прозаик, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор журнала "Дружба народов”.
В Степанакертском музее
На стенах — фотографии убитых, в витринах — пули, сумки, фляжки — быт их, и мама-Галя, наш экскурсовод, нам говорит про маленький народ и про одну его большую душу, про танки, "грады”, вертолеты, Шушу.
Такая уж досталась ей работа. — А этот?— Был у матери один,— ее рука скользит от фото к фото. — А эти?— Братья. — А вон тот?— Мой сын.
* * *
Тот грузин, на рынке продавец, торговал домашней "Изабеллой”. Рынок срыли. И пришел конец — не застольям, а эпохе целой.
Целой жизни — уж какой была, и любви — какая уж досталась. Я б в гробу хрустальном проспала бабий век оставшийся да старость.
Мне его вовеки не забыть — как звезда, рубинового цвета. "Что мне пить?” — в ответ: "Куда ж нам плыть?”
Впрочем, я и не ждала ответа.
Тамарин двор
1.
Я снимаю нынче дачу старую, я живу бок о бок с баб-Тамарою. Баб-Тамара — золото-брильянт. И один лишь у нее талант, но такой, что стоит наших всех. У соседей — песни-пляски-смех А у нас покой и тишина. И мой стол — у самого окна. Из него — немытого, без штор — станция видна — Шатураторф.
2.
Все не свое мое — заемное: и эта дача, и этот сад, и это небо над ним огромное, и эти сливы, что в нем висят. И эти чучело огородное, и шланг змеящийся, и струя. Вот и в стихах моих слова — народные и только музыка одна моя.
3.
Больше нет у нас очередей, только эта вот — в дачный ларек: и, казалось бы, столько людей и когда еще выйдет твой срок. Но то этот исчезнет, то тот: вроде был — и уже его нет. — Ваша очередь! — кто-то зовет, и из тени выходишь на свет.
4.
Я принесу тебе воды в бутылке из ларька: невелики мои труды, вода моя легка.
Ведь кто-то матери моей в небесном том краю сейчас дает вот так же: "Пей!” как я тебе даю.
5.
Смотрит "Время” нищая старуха, хоть глаза давно уже не те, хоть уже и слышится вполуха: что ей в нем — на финишной черте?
А она жалеет террористов, но не всех, а только молодых: "Это с автоматом он неистов, а без автомата он жених...”
И скинхедов жалко ей, и черных: "Тоже люди”, — говорит она. А еще артистов и ученых: то-то жизнь, поди, у них трудна.
Не клянет погодные прогнозы: "Это нам дожди одна беда, а они, — кивает на березы, — а оно”, — на поле у пруда.
Обещают повышенье пенсий — "Вот спасибо, — говорит, — сынок — президенту. — Деньги, чай, полезней мог потратить”. — Господи, не мог!
* * *
А с бориславской черешни — старой и толстой, как дуб, мама смотрела нездешне — с ягодкой красной у губ. Мама была молодая — вдвое моложе меня — сверху черешню кидая и за собою маня. Было и страшно, и сладко в небо, где мама, смотреть, и приходила разгадка к старой загадке про смерть: если все выше и прямо, жизни не будет конца — только всегда будет мама. ...Пусть даже нету Отца. Десять лет без права переписки
Десять лет без права переписки — вот как я бы это назвала. а стихи — клочки они, огрызки, только чтобы сунуть в глубь стола.
Я ее у Бога не просила, да Всевышний и не Дед Мороз, значит, есть во мне такая сила, чтобы гибнуть столько лет всерьез.
И хотя к концу подходят сроки, я-то знаю, что конца им нет. И бегут беспомощные строки в глубь стола без права на ответ. …Я когда-то в школьном пела хоре (или, может, это был детсад?): есть любовь соленая как море, не приходят из нее назад.
* * *
Ох, ты глупая голова, голова моя золотая, я же слушаю не слова — я на голос твой залетаю. Слов и я знаю через край — силу их, высоту и градус. Но вот ты говоришь "прощай”, а я чувствую только радость.
* * *
Милые бранятся — только тешатся. От такого счастья впору вешаться. Я такого счастья не хочу. Я устала, понимаешь, милый? Я пошла б к знакомому врачу и тебя бы вырезала силой из себя. Но от меня тогда в мире не останется следа.
* * *
Прощай! Ни в чем не упрекну. Я наперед тебя прощаю. Я подойду сейчас к окну и буду ждать. Я обещаю.
Хоть уезжай, хоть уплывай, хоть улетай в свое далеко. Кого-то где-то убивай иль кем-то будь убит жестоко.
Опохмелись в чужом пиру иль переспи со всей Россией, всегда впущу. Не отопру, лишь если стану некрасивой.
* * *
Я пропела это дело, проспала, и меня не дозвались колокола, хоть под утро и приснился мне их зов. Было больше, чем одиннадцать часов. Было больше, чем двенадцать. Или — час. Бог не выдал — это да, но и не спас: я пришла, когда на двери был замок: что ж роптать теперь — он сделал все, что мог. И не солоно хлебавши, и — без слез шла я гордо мимо зелени и роз, мимо птицы и яиц с табличкой "Бой”, мимо нищенки, вздохнувшей: "Бог с тобой”.
|