Светлана Львова (1951-2005) родилась в Саратове. В этом городе она провела детство, школьные годы, окончила филфак университета, а потом не раз возвращалась и снова покидала его. География жительства – от Ленинграда до Шевченко. Большая часть стихов написана в Калуге, где она жила последние свои годы. «Калужский период» - это публикации в журналах «Дружба народов», «Новый мир», «Истина и жизнь», «Волга», участие в общей книге четырёх авторов «У четырёх ветров», выпуск альманаха «Продолжение». В течение нескольких лет С.Львова возглавляла местную организацию «Союза российских писателей», занималась проведением поэтических вечеров, в том числе с участием московских хороших поэтов. За книгу «Elle s`appelle… (Её имя…)» С.Львовой была присуждена областная литературная премия имени М. Цветаевой.
***
Мне просто во все времена.
Я – времени брошенный зонтик,
что числится в пункте потерь
всегда и теперь.
Я выброшена, как волна
из моря – попробуйте троньте…
В плечо мне печалился зверь
и хлопала дверь.
Я знаю, как смотрят цари
и как умирают без срока,
в тоске по шагам коридор
и голос в глазке.
Я впутана в календари
без всякого важного прока –
вы помните влажный узор
на сером песке?
Я знаю, как пишут «конец»
и прочие важные штуки.
Всей шкурой на голых плечах
висят времена.
Под детские взгляды овец
кровавыми кажутся звуки…
А это хранится очаг –
и чаша полна.
***
Нет, не от снов, не от слов, а от звуков бегу,
в них выражая бессмысленно важные вещи:
говор серебряной речки и медленный гул,
неотвратимо и грозно, как лава из трещин
грешной земли на меня наплывет иногда,
коль суечусь, и когда, поживая неспешно,
вдруг приручаю дичайшие города,
в них становясь наугад неслучайной и нежной.
Бусы рассыпались по небу, зябнет роса.
На побережье судьбы надо жить осторожно.
Это вблизи расплываются голоса,
а расставанье сближает. Забыть невозможно,
то, что не нужно. Я к слову нелепому жизнь
точную рифму искала, как ищут дорогу
среди покляпых берез по колдобинам из
крайностей в крайность – и старилась понемногу.
А города, что когда-то кормила с руки
снова, как хищники, узкими смотрят глазами,
точат булатные когти и скалят клыки.
Мне ли об этом не знать – но порой дурачками
рады прикинуться все, чтоб проверить еще,
может быть что-то меняется: ритм или власти.
Снова меня накрывают тяжелым плащом
звуки – и некуда деться от этой напасти.
Это гаданье на звуках: болезнь или страсть
мой ли беспечный каприз иль Всевышнего кара –
но никуда не укрыться, а только пропасть,
чтобы родиться опять с этим проклятым даром.
***
Ходит, ходит ветер золотой
предвесенним мороком лесным,
проскрипит уключиной литой,
два весла оставит у сосны.
Красный волк, серебряный песец
с хитрою наивностью в глазах,
и круги серебряных колец,
и оленьи трубы в небесах
нас умчат в такие далека –
в сорок два забвенья не сказать…
Там младенец с ликом старика
будет волчье лыко нам вязать.
Мы ему подарим башмаки
мягкие, как лебединый пух,
мы из янтаря его тоски
выплеснем живых блестящих мух –
и уйдём росою налегке,
тронув взглядом золото и зной,
с расписной корзиночкой в руке,
с городом тяжелым за спиной.
Мы в словах, похожих на ладьи,
поплывем под ветками судьбы,
под печальным взглядом Судии,
с трещинкою посреди губы.
Мы пробьемся из своей крови –
так трепещет под ногой родник,
ничего не зная о любви
от цветов, ученых и родни.
***
Догорать на ветру, словно осень. Стоять на ветру –
и не ждать ничего, будто осень: ни сна, ни ответа …
Говорят, смерть красна на миру, только я не совру,
потому что не знаю, пока что не знаю об этом.
А в толпе все мелькают слова, будто дождь за окном:
то ли вниз, то ли вверх, то ли вовсе висят неподвижно…
Неуклюжие звуки катая во рту языком
я пока не готова, и мне еще не слышно,
как краснеет рябина во мне и почем синева
этой ветреной осени, ясной, как голос младенца,
где на синем, как след или стыд, проступает едва
чуть шершавый румянец, горячая роза Флоренции.
Не горят имена, не горят письмена, времена,
только привкус вина и виною пропахшее небо.
Смерть красна на миру, но прилежно уходит одна
тварь любая – поскольку уход неприлюдное дело.
Недоходное дело уход – только я не про то,
просто очень люблю этот мир, этот миф, эту зыбкость
перевода с чужого, и дерево в красном пальто.
Я на правильном белом живу речевою ошибкой.
И покуда меня не исправили красной чертой,
сладко верить в прекрасную ложь нескончаемой речи,
презирать афоризмы, терять перстенек золотой
и смеяться, что горе несут долгожданные встречи.
***
Я входила в сердцевину лета,
словно в клетку раненого зверя.
Надо мной плескались жадно птицы,
и гудело равнодушно море,
как ракушка с жёлтого буфета,
что в своей нетленности уверен,
или сон, который хочет сбыться,
но собьётся в шелестящей шторе.
Смолкнет гамма и опять забьётся
в синий воздух гвоздиками пальцев –
будут разноцветны эти звуки
и строптивы, будто рысь больная.
Так вода серебряных колодцев
мёртвых вёдер распрямляет пяльцы
и разводит радугами руки
для объятий. Я тебя узнаю…
Только б руки не теряли силу.
Только б зёрна не теряли влагу.
Только б раны превращались в шрамы.
СВЯЗЬ ВРЕМЕН
Татьяне Врубель
Связь времён не прервётся, пока мы умеем рожать
и на кухне держать угловатую речь монотонно…
Дело всадников – вечных драконов копьём поражать
независимо от изобразительного закона.
Я запомнила точно о правой и левой руке,
где какая, но это вторичное знанье
так нелепо в сравненьи с платочком в твоём кулаке,
с пальтецом налегке и дверным, запредельным топтаньем.
А в пролёте: пока! – только эта нестрашная ночь
есть разлука. Мы ею себя заслужили.
Может, все же вернемся, пока ещё можно помочь?
Ведь капризное «жить» много лучше, чем грустное «жили».
***
Меня крестом учили вышивать,
нигде не ставить подписи бездумно,
меня учили трудно выживать,
а говорить легко и остроумно,
и не казаться бездной никому,
а только берегом немного зыбким,
печь черный хлеб, уметь надеть хомут
и только красным исправлять ошибки.
Я днем творила добрые дела,
я подчинялась «не хочу, а надо»,
а по ночам над городом плыла,
не ведая ни холода, ни взгляда.
Но ты увидел, что на высоте
играет рыба рыжею звездою
и в синей отражается воде,
а воздух наполняется бедою.
И ты сказал: «Какой нелепый сон,
блаженные студенческие бредни…» -
и голос твой чуть дрогнул в унисон
стихающему сквозняку передней.
***
Как взгляд чужой исподтишка
насквозь и мимо –
влечет короткая строка
неотвратимо.
Внезапная, как детский страх
и как спасенье,
обетованная страна,
взахлеб веселье,
когда не нужно ничего
вещать-пророчить,
а дело только-то всего
начать да кончить.
На жизнь похожая слегка,
слегка – на праздник,
меня короткая строка
манит и дразнит.
Но не дается никогда
чего не надо,
а лишь нагая долгота
строки и взгляда.
***
На праздник нас никто не позовёт:
спит яблоня, а сердце безымянно.
Над полыньёю, где синеет лёд,
русалка песню тянет, будто мёд,
вглубь увлекая голосом туманным.
А жёны провожают корабли
туда, где мели, бури и рабыни,
где виноград тяжёл и пахнет дыней
оранжево-лиловый край земли.
Уключина натруженно скрипит,
а губы помнят вкус горячей кожи…
Те, кто уйдут, немного непохожи
на тех, кто остаётся. Их слепит
слепая даль и делает моложе.
А берег исчезает навсегда.
Стекло разлуки искажает имя,
меняют очертанья города,
во времени, строптивом, как вода,
любимые становятся чужими
и зябнут, словно сад, в проёме рам.
А мимо чёрной каиновой тенью
плывёт корабль, как сонная гора.
Но каждый знает солнечным сплетеньем,
как остро пахнут астры по утрам.
|
